«Неукротимая Анжелика / Анжелика в Берберии / Анжелика и Султан» (фр. Indomptable Angélique) (1960). Часть 4. Глава 1

Замысел Колена Патюреля был самым смелым, самым рискованным из тех, что были на памяти мекнесских невольников. Пусть султанские стражники бросаются в погоню на север и запад, а беглецы между тем укроются в недрах меллаха, под самым носом у своих мучителей, чтобы, переждав три дня, отправиться на юг.

Принадлежность к преследуемым меньшинствам превратила марокканских евреев и христиан в сообщников. Старый Савари наладил здесь весьма полезные связи. Он был своим человеком в меллахе, где его зять, Самуил Кайан, «этот очаровательный мальчик», взвешивал на своих весах ювелира изумруды и рубины, беря их кончиком пинцета. Его хорошо знали в зловонных застенках зиндана и уважали в лагере рабов, где он многократно бывал. Деятельный и предприимчивый Савари сумел сблизить интересы сообщников, уравновесить стремления и способствовать возникновению нерушимой преданности. Он свел Пиччинино-венецианца с законным тестем Кайана, с тем самым Байдораном, что был в такой милости у Мулея Исмаила, который постоянно советовался с ним. Байдоран был главным поставщиком для снаряжения всех его военных кампаний.

Араб по натуре непредусмотрителен, подвержен расточительным порывам своих страстей. Он не может обходиться без заимодавцев и менял. Мусульманский город не мог бы существовать, не будь рядом другого поселения, ненавидимого, как опухоль: меллаха, неисчерпаемого источника провианта и наличных денег, хотя его простому люду ежечасно грозили голод и разорение. Можно лишь гадать, каким чудом уживались в одних стенах стрекоза и муравей.

Араб знал: мир принадлежит ему. Победы и грабежи пополнят его сундуки, когда они опустеют. Еврей не мог надеяться ни на что, кроме проницательного разума и бережливости в ожидании прихода черного дня. Отсюда его способность предвидения, бесконечного предвидения. Примитивному обмену товаров, практикуемому в торговле африканцами, он противопоставлял знание биржевых курсов и благодаря постоянным разъездам был осведомлен о колебании цен на рынках всего света.

Между двумя этими мирами, столь несхожими, но крепко спаянными необходимостью, шла глухая напряженная борьба, страшное и неизбежное столкновение двух природных сил. Драмы назревали постепенно. Однажды происходил взрыв. Мусульмане с саблями врывались в меллах. Сила булата побеждала силу злата… и все начиналось сначала.

Еврею было небезопасно оказаться при наступлении темноты в арабском городе. Однако и мусульманину не стоило задерживаться допоздна в меллахе.

Семь сбежавших христиан, укрывшихся там, были ограждены от преследования непроницаемой стеной этой многовековой вражды. Евреи Мекнеса хорошо понимали их положение, ведь с ними происходило нечто подобное. Один или два раза за поколение их вырезали, но потом они одерживали верх, ибо в их руках были сосредоточены крупнейшие состояния города. Сам Мулей Исмаил был связан запутанными нитями различных долговых обязательств. Поэтому им казалось, что они все могут себе позволить, вплоть до такого безумства, как укрытие беглых рабов. Этот поступок наполнял их души огромным тайным удовлетворением. Его испытывал такой значительный человек, как Самуил Байдоран, когда шел во дворец и падал ниц перед султаном, трясущимся от бешенства, с пеной на губах выслушивающим доклад об исчезновении Колена Патюреля и его товарищей.

Но он разослал погоню во все стороны. Их приведут в цепях, они погибнут от страшных пыток! Самуил Байдоран поглаживал свою длинную бороду, почтительно кивая:

— Ты правильно поступишь, государь. Мне понятен твой гнев.

Мулей Исмаил умел угадывать чужие мысли, его проницательность была почти сверхчеловеческой. Но он знал, что никогда не сумеет проникнуть в помыслы этого еврея, которому был обязан своим богатством его отец Мулей Арши.

Это смущало его, рождало затаенный гнев, который рос в глубине его бурной, смятенной души, как семя будущей трагедии. «Придет день… — клялся он, глядя на глухие стены меллаха, — погодите, придет день!»

В жилище Самуила Кайана для беглецов медленно и тяжело протекли трое суток. Вечером второго дня возникла суматоха: узкая улочка была потревожена конским топотом, по ней бешено пронеслись всадники. Жена Самуила Рахиль, взглянув через красную решетку, прошептала на полуфранцузском — полуарабском жаргоне:

— Это султанские стражники, два негра. Они направляются к Иакову и Аарону, засольщикам голов.

Посланцы Мулея Исмаила и впрямь явились предупредить этих двух известных мастеров своего дела, чтобы приготовили бочки с рассолом. Султан, взбешенный побегом рабов, собственноручно отрубил головы более чем двадцати стражникам. И остановился лишь потому, что обессилел. Головы казненных будут выставлены на перекрестках города, но сначала Иаков и Аарон, или кто-либо из их собратьев по ремеслу должны их засолить. Это низменное занятие было уделом исключительно евреев. Отсюда и произошло название их квартала, где совершался нечистый обряд соления «меллах», от слова «мелл» — соль.

Пришел сосед, шепнув, что есть новости. Солдаты, посланные по следам беглецов, еще не возвратились. Ясно, что они боятся вернуться несолоно хлебавши. По всей видимости, слух о бегстве рабыни из гарема и убийстве Верховного евнуха пока не слишком распространился. Когда Мулей Исмаил и об этом узнает, кто вообразит его гнев!.. Что ж, будет новая работа для Иакова и Аарона.

Анжелика проводила эти дни с еврейками в разноцветных платьях, обвешанными украшениями из чистого золота, словно иконы в роскошных окладах. Зеленый, алый, оранжевый и лимонный цвета их нарядов, их полосатые шали подчеркивали блеск черных глаз и очарование лиц цвета янтаря, светящихся подобно драгоценностям. Рядом со своими мужчинами с их черными сюртуками и повадками тощих котов они блистали богатством, как и дети, изумительно красивые, изящные и тоже в одеждах всех цветов. Здесь была Ребекка — мать, были дочери Рахиль и Руфь, сноха Агарь и маленькие Иоас, Иосиф и прелестная куколка Абигель. Они делились с Анжеликой мацой, рисом с шафраном, португальской треской и солеными огурцами. Но треска и огурцы не имели успеха. Внимание Анжелики было приковано к уличным шумам, она вздрагивала от чужих голосов, от грохота повозки, везущей головы. Ее продвижение сопровождалось гортанными выкриками: «Белек! Белек! Фисса! (Внимание! Быстро!)», ибо стражники не любили задерживаться в меллахе. Наконец, они уезжали, чтобы вернуться завтра, с другими головами…

Рахиль ободряюще улыбалась, кладя свою руку на руку беглой рабыни султана. «Зачем эти мужчины и женщины подвергают себя такой опасности?» — спрашивала себя Анжелика. Ведь меч, занесенный над ее головой, теперь навис и над всем еврейским кварталом. Над черной ермолкой мирного ювелира, над кудрявой головкой двухлетней Абигель, уснувшей на материнских коленях…

— Все хорошо! — говорила Рахиль.

Этим почти исчерпывался ее запас французских слов. Но когда она их произносила, живой блеск глаз и тонкая улыбка напоминали Анжелике, что эта женщина — дочь Савари. У Анжелики не было времени оплакать старого друга. Она замечала, что все еще ждет его. Трудно было представить себя на дорогах без него, неутомимо семенящего рядом, раздающего советы и вынюхивающего в воздухе «аромат дальних странствий».

— Будь проклят Мулей Исмаил! — вскричала она по-арабски.

— Проклят! Стократно проклят! — отвечали ей молитвенным шепотом евреи.

На второй вечер ремесленник Кавайак привел с собой еще одного пленника, кавалера Мальтийского ордена господина де Мерикура. Они рассказали, что весь город живет под гнетом разразившейся бури. Наконец открылась немыслимая, скандальная истина: из гарема султана сбежала пленница! Обнаружили труп убитого Верховного евнуха. Что сказал, что сделал Мулей Исмаил? Он простерся ничком, лбом к земле:

— У меня были лишь два близких сердцу друга, — повторял он. — Осман Ферраджи и Колен-нормандец. В один день я потерял их обоих!

О женщине он не говорил. Стыдливость араба противилась этому. Но никто не сомневался, что пробуждение от горя будет ужасным. Какие злодейства, какая резня смогут облегчить отчаяние этой странной души?..

— Необходимо задержаться еще на один день, — сказал Колен Патюрель.

У остальных при этом заявлении лбы покрылись потом. Они больше не могли часами ждать в тишине меллаха. Мулей Исмаил в конце концов и через стены почует их присутствие.

— Еще один-единственный день, — повторил нормандец своим уверенным голосом.

И спокойствие вернулось к ним. Хладнокровие Колена Патюреля, казалось, в силах отвести опасные флюиды так же, как исключительное самообладание Байдорана обманывает чутье кровожадного деспота.

Беглецов искали на дорогах вдоль реки по направлению к Мазаграну. Султан послал нарочных предупредить местных шейхов, что если преступники не будут в ближайшее время задержаны, то те сами поплатятся головой.

Однажды Анжелика услышала беседу короля пленников с господином де Мерикуром. Этому человеку лет пятидесяти было поручено после побега Колена Патюреля поддерживать среди пленников порядок и справедливость, улаживать споры.

— Ты можешь рассчитывать на такого-то, — говорил Колен Патюрель, — а такого-то опасайся. Избегай стычек православных с католиками, следи, чтобы они не оказывались вместе.

Затем Кавайак и господин де Мерикур удалились, спеша вернуться в лагерь рабов. Хотя они и были посланы в еврейский квартал с поручением, не следовало вызывать подозрение слишком долгим отсутствием. Они пообещали прийти с последними новостями в день предполагаемого ухода беглецов.

Еще одни сутки миновали. На утро следующего дня, когда Анжелика осталась одна в комнате на женской половине, к ней явился один из будущих спутников, маркиз де Кермев. Он попросил кружку горячей воды, объяснив, что хочет воспользоваться вынужденным бездействием, чтобы побриться. За шесть лет рабства это ему удавалось так редко! Да и то приходилось пользоваться осколком бутылки…

— Вы должны быть счастливы, дорогое дитя, что избавлены от подобных забот, — сказал он, касаясь пальцем ее щеки. — Боже, какая нежная кожа!

Анжелика попросила маркиза держать кружку двумя руками, чтобы не обвариться, пока она наливает кипящую воду.

Бретонский дворянин смотрел на нее с восхищением.

— Что за наслаждение созерцать наконец такую хорошенькую французскую мордашку! Ах, моя красавица! Как я сожалею, что представляюсь вам в таком жалком обличье. Но терпение! Когда мы будем в Париже, я закажу себе длинный камзол из красного атласа. Он преследует в мечтах такого бедного пленника, как я.

Анжелика расхохоталась.

— Ах, сударь! Давненько наши модники не носят подобных камзолов.

— А-а-а… Но что же носят?

— Узкие панталоны чуть ниже колен, а камзол вот до сих пор, сильно присборенный.

— Объясните получше! — взмолился маркиз, присаживаясь подле нее на диванные подушки.

Она любезно рассказала ему о модных фасонах. В парике он был бы похож на герцога де Лозена. Ныне же он походил на Лозена в рубахе каторжника, чей хребет хорошо знаком с ударами палок.

— Дайте мне вашу руку, милочка, — сказал он вдруг.

Она послушалась, и маркиз поцеловал ей руку. Затем с удивлением посмотрел на молодую женщину.

— Но вы бывали при дворе, в этом нет сомнения! — воскликнул он. — Надо тысячу раз подать руку для поцелуя в Главной галерее, чтобы усвоить этот жест, придать ему столько легкости и изящества. Держу пари, что вы были представлены королю! Не правда ли?

— Какое это имеет значение, сударь?

— Загадочная красавица, как же вас зовут? Кто вы? По какому странному случаю попали в руки этих разбойников?

— А вы сами, сударь?

— Маркиз!..

Голос Колена Патюреля прервал их. Гигант стоял на пороге комнаты, всматриваясь в полумрак. Взгляд его голубых глаз из-под густых бровей был язвителен.

— Да, Ваше величество, — откликнулся Кермев.

В его голосе не было иронии. Пленники привыкли так величать нормандца за годы, в течение которых он наводил порядок в их разношерстном свирепом мирке. Одни произносили это обращение восторженно, другие с опаской, но всем оно было привычно. Они нуждались в руководстве и поддержке, и одному Богу известно, каким смелым заступником своих пленных собратьев был Колен Патюрель. Он добился создания лазарета, где лечили больных рабов, потребовал для невольников лучшего питания, вина и табаку, перерыва в работе в дни четырех великих христианских праздников… И он же вырвал у султана согласие на приезд святых отцов, «братии на ослятах»… Хотя их миссия вышла не слишком удачной, это посещение оставляло надежду на дальнейшие переговоры. Маркиз де Кермев искренне восхищался Коленом Патюрелем и испытывал странное удовольствие, повинуясь ему, ибо находил, что вождь умен, а за время службы офицером королевского флота он успел повидать начальников, о которых никто бы этого не сказал. Молодой двадцатидвухлетний лейтенант, попав в плен, «служил» с тех пор под началом Колена как личный его страж. Прирожденный бретер, он владел шпагой и рапирой, как никто другой на всей каторге. Колен добился для него права на ношение шпаги при одежде раба. И вот, узнав, что вождь решился предпринять побег, маркиз охотно присоединился к нему. Таким образом, Колен-нормандец пускался в это опасное путешествие со всем своим штабом.

Обернувшись в соседнюю комнату, он крикнул:

— Друзья, идите сюда!

Пленники вошли и выстроились перед Коленом. Кермев присоединился к ним.

— …Завтра вечером мы уходим. Позже я дам последние распоряжения, но прежде есть еще одна вещь, о которой я хотел бы сказать. Мы отправляемся всемером, шесть мужчин… и одна женщина. Эта женщина скорее помеха для нас в пути, но она вполне заслужила, чтобы ей помогли вернуть себе свободу. Только запомните: если мы хотим добраться домой живыми, нам нельзя ссориться. И без того нас вскоре ожидают голод и жажда, солнце пустыни, страх. Пусть же, по крайней мере, между нами не будет вражды. Не будет ненависти, происходящей от вожделения всех — к одной… Ну, надеюсь, вы меня поняли. Обойдемся без этого, друзья, иначе мы пропали! Эта женщина, — сказал он, указывая пальцем на Анжелику, — не может принадлежать никому из нас… Она пытает судьбу на тех же условиях, что и мы, и баста. В наших глазах она должна быть не женщиной, а товарищем. Первого же, кто будет заподозрен в ухаживании или в неуважении к ней, я поправлю. И вы знаете как, — прибавил он, показывая два узловатых кулака. — Если же это повторится, мы будем судить его нашим судом и он послужит пищей грифам, пожирателям падали в пустыне…

«Как он хорошо говорит! И как он суров!» — подумала Анжелика.

Ей столько раз случалось наблюдать за ним через амбразуру, что она знала его лучше, чем он ее. Она как бы привыкла к нему, но теперь, находясь рядом, покрывалась гусиной кожей, пугаясь вида черных шрамов от ожогов на его ногах и руках, полузаживших ран от цепей на запястьях и щиколотках и особенно тех, что волновали ее больше всего: глубоких следов от гвоздей на ладонях. Ему еще не было сорока, но виски серебрились — единственный предательский знак испытаний, перенесенных этим могучим характером.

— Вы согласны? — спросил он, дав им несколько мгновений на размышление.

— Согласны, — ответили они хором.

Однако маркиз счел нужным уточнить:

— Только до той поры, пока не достигнем христианской земли.

— Это само собой, чертяка! — воскликнул Колен весело, хлопнув маркиза по плечу. — Потом каждый за себя, да здравствует свобода! Все будем свободны. Ах, друзья! Как мы разгуляемся на воле!

— Я буду три дня есть, — сказал Жан-Жан-парижанин, — пока глаза на лоб не полезут.

Они вышли, наперебой сообщая друг другу, что сделают в первые часы, когда окажутся под защитой португальцев за стенами Мазаграна или под испанским покровительством в Сеуте.

Колен Патюрель остался. Он подошел к Анжелике.

— Вы слышали, что я сказал? Вы тоже согласны?

— Конечно. И благодарю вас за это, сударь.

— Я заботился не только о вас — о нас тоже. Кто держит яблоко раздора с тех пор, как мир существует? Женщина! Как говаривал мой кюре в Сен-Валери-ан-Ко: «Женщина — пламя, мужчина — пакля, а дьявол — ветер». Я не хотел вас брать. Мы пошли на это только из-за старого Савари. Евреи, даже за деньги, не соглашались помогать без этого. Они очень скрытные, но уж если примут кого-нибудь, так держат за своего. Так и вышло с Савари. Его приняли, значит, надо исполнить его последнюю волю… Да я и сам этого хочу. Я его любил… Замечательный старикан, ничего не скажешь. А сколько он всего знал!.. В сотни, в тысячи раз больше, чем мы все вместе взятые! Вот почему вы с нами. Но и вас я должен попросить знать свое место. Вы женщина, причем опытная. Это заметно по вашей манере держаться с мужчинами. Так уж не забывайте, что эти парни годами не видели женщины. Не стоит напоминать им раньше времени, что это такое… Держитесь в сторонке, а лицо скройте покрывалом на манер мавританок. Не такой уж это глупый обычай… Понятно?

Анжелика была задета. Она вполне признавала, что по существу он прав, но ей не понравился тон, каким он говорил с ней. Уж не воображает ли он, что она находит их настолько привлекательными, этих бородатых, обтрепанных, бледных и вонючих христиан? Да она бы за все сокровища мира не соблазнилась никем из них! И если ее просят держаться на расстоянии, она сделает это более чем охотно.

Она ответила с легкой иронией;

— Слушаюсь, Ваше величество.

Нормандец сощурил глаза:

— Не стоит так называть меня, крошка. Я отрекся от престола и уступил мою корону господину де Мерикуру. Отныне я просто Колен Патюрель, моряк из Сен-Валериан-Ко. А ты? Как тебя звать?

— Анжелика.

Улыбка осветила угрюмое лицо короля пленников, и он внимательнее вгляделся в ее лицо.

— Анжелика? То бишь ангелочек? Ну, такое имя оправдать не просто. Ты уж постарайся.

Вскоре возвратился господин де Мерикур.

— По-моему, благоприятный момент наступил, — объявил он. — Стало известно

— уже не знаю, что тут, счастливое совпадение или чьи-то враки — что беглецов видели на дороге, ведущей на Санта-Крус. Сейчас все внимание преследователи устремлено туда. Пора действовать!

Колен Патюрель вдруг принялся чесать в затылке, отчего вся его светлая шевелюра встала дыбом. Суровые черты нормандца выразили глубокое смятение:

— Я сейчас подумал… имею ли я право? О сударь! Как вспомню об этих бедолагах, которых я теперь покидаю в беде, в рабстве…

— Не упрекай себя, брат, — мягко возразил господин де Мерикур. — Ты должен бежать, сейчас самое время. А с твоими товарищами ты все равно расстанешься. Если не поспешишь, вас разлучит смерть.

— Как только я достигну христианских земель, — промолвил нормандец, — я дам знать о твоей судьбе на Мальту, рыцарям твоего ордена. Они выкупят тебя!

— Не стоит труда, дружище. Это бесполезно.

— Что ты говоришь!

— Я не хочу покидать Мекнес. Ведь я монах, духовный пастырь. Я знаю, что мое место здесь, среди единоверцев, страждущих в плену у неверных.

— Ты кончишь тем, что попадешь на кол!

— Возможно. Орден учит нас, что для рыцаря мученическая смерть — самый достойный удел. А теперь прощай, мой дорогой друг, брат мой…

— Прощайте, господин рыцарь.

Мужчины обнялись. Потом кавалер де Мерикур, по очереди заключил в объятия всех шестерых пленников, этих отчаянных храбрецов, что рискнули предпринять столь опасную авантюру. Глядя в глаза каждому, он тихо называл их по имени, словно хотел, чтобы эти имена навек запечатлелись в его сердце:

— Пиччинино-венецианец, Жан-Жан-парижанин, Франсис-арлезианец, маркиз де Кермев, Колоэнс-фламандец, Жак д'Аррастега.

Когда же дошел черед до Анжелики, он низко поклонился ей. И не произнес ни слова.

Потом они вышли на ночную улицу, и тьма поглотила их.

Вперед